В детском лагере, организованном внуком, выделялся крепыш, отказывающийся, не смотря на бодрящую этим летом погоду, одевать что-либо теплее майки с коротким рукавом и ходящий в ботинках с не завязанными шнурками. На третий день он беспричинно заплакал. Антон с Сантой провели с ним довольно много времени и, похоже, его успокоили, а ночью на сеновале меня разбудили рыдания. Разглядел в полумраке сидящего Вадима, перелез, не вылезая из спального мешка, через спящего Глеба, обнял мальчишку, стал гладить по голове и шептать что-то успокоительное. И тут окатило меня далёким воспоминанием. В пятьдесят втором году в таком же возрасте оказался я в детском туберкулёзном санатории в Малкалне. Мы долго тряслись с мамой в дребезжащем автобусе добираясь туда из Риги. С лёгкостью с ней распрощался и с интересом стал знакомиться с новой обстановкой. Всё было настолько увлекательно, что я и не заметил пролетевших двух-трёх дней. В один из вечеров воспитательница села за пианино и заиграла чарующую мелодию. Гораздо позже узнал, что было это "На сопках Маньчжурии". Зарыдал я и не мог остановиться даже когда воспитательница оторвалась от инструмента и стала меня успокаивать. Прекратил лить слёзы и сопли и только долго всхлипывал, ощущая какое-то сладостное блаженство, когда обняла она меня и прошептала на ушко: "Я люблю тебя".
Обнимая Вадима, вспомнил и осознал, не были те давние слёзы по маме, папе или домашнему уюту, плакал не маленький мальчик Слава, это душа тосковала по любви и тогда прошептал ему на ушко: "Я люблю тебя". Плакать он перестал, обмяк и я подумал, что он сейчас заснёт, но через какое-то время он заёрзал: "Хочу в туалет", надел свои знаменитые ботинки и протопал к выходу. Вернувшись, пристроился ко мне, я его обнял и он тут же уснул.