Когда царица ночь простирает свои бархатные крылья над Ригой, когда синеющий тьмой горизонт оглашается гудками уходящих пароходов мир меняет свои очертания, сжимая пространство время до кончика карандаша и откуда-то из глубин земли, пронизывая трещины асфальта и струясь между швами камней на мостовой в темнеющий город вливается музыка. Не та музыка, какую мы слышим из радиоприёмников, стерео-систем и телевизионных ящиков, но музыка иных городов, музыка иных стран, совсем далёких от нас, по ту сторону земного шара.

Вообще Рига прекрасна с апреля по декабрь, пока улицы и камни не сокрыты метровым слоем снежной грязи, холодной, безобразной жижи, глушащей всё величие тишины и облепляющей одежду брызгами из под колес авто.

Рига, она как женщина, прекрасна, пока полуобнажена, пока сокрыта зелёным шифоном листвы или дождевым линжери осени. Её надо уметь слушать, её надо любить и она станет Алефом, сверкающим проводником в иное, преображая, видоизменяя себя, превращая в различные вариации невиданного.

Не вся Рига одинакова. Есть места неприятные, такие как Кенгарагс, Старая Маскачка и есть мистические, поднимающие в небеса, увлекающие в ночь. Одним из таких мест является пассажирский порт, и Петерсала.

Дождливыми вечерами кажется, что Даугава лишилась правого берега и там, на том берегу ничего нет, кроме волн и тумана, под музыку дождевых капель, и туманных арф тает реальность. Откуда-то из небытия плывет таинственная милонга, рыдает аккордеон, слышны прерывистые всхлипы танго, карранконфуфа иначе говоря. Фигура итальянского эмигранта выплывает из призрачного мрака, окружённая ореолом уличного фонаря, за ней второго и третьего. Нет, это уже не Рига, это Пуэрто Мадэро, район Буэнос Айреса и это не 2010-тый, а 1910-тый год, на берег сходят рабочие, не имеющие ничего, ни родины, ни любви, ни счастья ни крыши над головой. Они смеются, танцуют, перед тем как разойтись по длинным баракам покрытым жестью-каламиной или черепицей, где вместо стен натянутые простыни. Они не имеют семьи, не имеют очага, им чуждо тепло и большинство из них никогда не обретут счастья. Они умрут от туберкулёза, пьянства, сражённые ножами и пулями, истекая кровью на мостовой, люди-тени, люди-падшие ангелы укрытые прошлогодней листвой. Лишь дождь будет плакать о них. И каждая капля, сорвавшаяся с ветки будет рождать одну ноту этого поминального плача.

Даугава - это Ла Плата, самая широкая река на земле, Рига - это Буэнос Айрес начала двадцатого века, дождь это милонга, игра света и тени - это танго.
Из всех районов Риги район порта я обожаю более всего, район пассажирских кораблей, район опасных ночей, район кривых улиц, район металлических мачт и кранов, район разбитой любви, эдакий пункт всевластия, переносящий меня за тринадцать тысяч километров на юго-запад, за Атлантический океан.
Бараки с черепичными крышами, дома с крышами из жести, стук колёс, как будто выходит из танго Caseron Те Tejas, и кажется, что где-то в районе улиц Петерсалас и экспорта находится тот самый Варрио Бельграно. А дождь всё капает и капает No tengo amigos, по tengo amores, no tengo patria ni religion. Чтобы написать такие строки надо действительно не иметь. Не иметь серьёзно, без шуток, без условностей, не иметь любви, не иметь собственности, не иметь надежды, не иметь даже отчаяния. Высшая точка пустоты. Сингулярность чувств н мыслей. Концентрация воли, разрастание "Я" до размеров вселенной и растворение затем его во мраке небес.

Есть районы Риги, в которых есть червоточины, как в яблоке дыры, ведущие в иные миры, в страны давно ушедших дней. От морга больницы отъезжает карета с телом, простреленным в четырёх местах. Тихо звучит танго Sangre maleva, о человеке, который некогда был "классным мужиком", потом последовали четыре выстрела над тротуаром "cuatro tiro sobre la vereda" и он стал классным покойником, красные, почти алые капли крови отпечатываются на тротуаре улицы Лиепаяс. Ещё одно мистическое место города. Все улицы отходящие от красного здания Агенскалнского рынка ведут в инобытие не хуже чем улицы Петерсалас.
Барокальные шпили церкви Алберта сверлят небеса, подобно колокольне Нуэстры Сеньоры де Пилар на Реколете. И вот уже кажется, что вместо машин на конях скачут волосатые гаучо, в красных одеждах, перемазанные кровью врагов, собираются около храма, просить благословение у падре, чем-то смахивающего на Лопеса Регу, благословение на новые убийства врагов-унитариев, и падре с радостью благословляет косматых и бородатых - звероподобных хищников степей на новые убийства. 1830-тые снова в моде. Людей не надо жалеть, людей надо убивать. Слишком много значения мы придаём тем, кто тому, кто не заслуживает доброты, в обмен на благородную любовь, на самоотдачу, на тепло и радость получаем уколы в спину, часто те, ради кого мы стараемся недостойны нас.

Насилие надо любить, без него не существует мир. Вместо безопасного счастья и ленивого бытия я выбираю ночь, наполненную любовью и опасностью, как реквием наполняет реку мрака. Я хочу любить, я хочу целовать, я хочу прижимать к себе, но у меня никогда не будет семьи, никогда не будет имущества, никогда не будет детей, никогда не будет всего того, что обременяет жизнь и вызывает страх потери, Я отрекаюсь от себя уходя на мрачную, бархатную улицу жизни и мне наплевать оборвется ли моя жизнь от удара клинка, найду ли я поцелуй или выстрел в спину будет наградой за любовь. Может я сдохну под мостом от сифилиса или туберкулёза, может просто подхвачу гонорею, уреоплазм или просто банально вступлю в дерьмо. Я чую, что должен идти навстречу неизвестности, навстречу ночи, навстречу смерти.

Хочу жить в мире где стреляют, в мире где господствует клинок, я ненавижу бокс и мордобой, как унижение, как рабство, как грязь и слякоть. Но я скован бытием, я повязан, я заключён и раздавлен миром, законом, где каждый нелюдь-общечеловек имеет права, где я последний кого защищает закон, где мир тюрьма и общество мои палачи и надзиратели, но нет свободы молчания, сво6оды музыки, свободы души.

Всё печальней играет аккордеон. Всё надрывнее звучит танго, разверзается асфальт, дождевая вода устремляется в щели земли, кора планеты трескается, я лечу сквозь огненное дыхание магмы в другое время, в другую страну.
Ночь накрыла город. Танцоры крутятся над водой - призраки ушедших поколений, не имеющие имён бедняки истлевшие в братских могилах, люди свободы играющий в карты, где выигравшему первому предоставляется возможность совершить суицид.

Призраки кораблей протяжно гудят над горизонтом, да-да, раньше корабли питались углём, а не дизелем и нефтью и потому ветер доносит сладковатый привкус сажи, этих кораблей уже нет более шестидесяти лет, они разобраны, переплавлены, обращены в аппараты, механизмы и мосты, а призраки их всё гудят над рекой Даугавой-Ла Платой.

Маленькие домики Петерсалы, в которых никто не живет - исчезнувшие кварталы Бальванеры. То тут, то там в окошке появиться призрачный огонь, хозяйка зажигает свечу, или керосиновую лампу, а может быть это тайный бордель, где содержательница боится полицейской облавы. Старинные бокалы, фужеры, тарелки, плиссированные занавески и большой фарфоровый кот, который никогда не будет беспокоить никого своим мяуканьем.
Бродячие собаки, уже наверно девятое поколение собак от начала двадцатого века обнюхивают решётки, на которых пекли свежее мясо над углями, облизываясь переходят из одного двора в другой. Звучит Лунфардо, жаргон который мог появиться только в Буэнос Айресе 1910-тых годов, отличный от Кастельяно заимствованиями из каталонского, французского, итальянского языков. Я знаю, что это танго сведёт меня с ума, доведёт до суицида, до братской "могилы на кладбище для бедных", из этого города я не хочу уходить, да и все улицы сменили название, а номера домов стали четырёхзначными, в силу наслоения времён изменилась прозрачность и влажность воздуха, а небо изменило цвет.

Я вдыхаю дым, которого уже нет, я прикасаюсь к ручкам дверей, которые уже давно скручены и сданы в металлолом, я прячусь за стволами уже срубленных деревьев, я ступаю на камни, которые уже давно выкопаны из мостовой и заменены на асфальт.
Из парка выходит женщина в шляпке, длинном платье, перчатках и зонтиком в руке. Иду ей наперерез, на плохом испанском языке пытаюсь с ней заговорить, она мне отвечает на русском, не современном, а тот, что был в обиходе в начале двадцатого века, называет меня "сударь", рассказывает о тяжёлой доле швеи, о том, что она сирота, о том, как в 1895 потеряла сначала отца, потом сестру и мать, о том, как уехала с территории Украины, пытаюсь узнать ее адрес, она называет улицу Сивер, которой уже более как семьдесят лет нет. Впрочем это неважно, так как её самой нет, - в 1921 году я умерла от туберкулеза - говорит она, могила бет памятника засыпана песком, где-то на кладбище Чакарита. Выходит, что я влюбился в призрак. Впрочем только призрак я бы и мог полюбить по настоящему. Идею, абсолютно одухотворённый образ, оторванный от реального мира, тень из мира пара, парусов и лошадей. Я не могу любить сегодня, я не хочу любить сейчас, я не желаю проблем с деньгами, с подчинением, я не хочу, чтобы моя любимая женщина смотрела по телевизору попсу и жрала попкорн, жирея и жалуясь то на менструации, то на головную боль, то на низкую заработную плату, то требуя купить ей "нечто", я ненавижу быт, хотя сам им прекрасно занимаюсь, но чтобы тонуть в быту мне не нужна любовь. Моя мать психически больна и я не дам хорошего потомства, ибо я плохой отец, вскипающая холеричная кровь, плохие кости, злая душа, обожжённая леденящим огнём, о нет, я никого и никогда не выпущу в мир, я лучше впущу в него смерть, ночную царицу смерть, ангела с лицом совы следующую сзади и чуть-чуть слева за каждым человеком. Хочешь увидеть смерть - оглянись налево назад и увидишь лезвие, но хватит ли у тебя мужества в дождливые сумерки повернуть голову назад. Именно потому я выбираю смерть. В такие дождливые дни, когда бесконечное пространство аннигилирует в абсолютное время я стараюсь подойти к воде. Опустив руки в волны реки через воды Рижского залива, через волны Балтики, через бушующие пучины Атлантического океана имею моментальную электрическую связь с дорогим мне Буэнос Айресом, и Буэнос Айрес переносится ко мне. Он в каждой слепой оконной глазнице, он в каждом мерцающем огне, в каждом шаге. В каждой капле дождя. Великий музыкант дождь выводит Астора Пьяцоллу. В стуке вагонных колёс - вечные похороны, в шуме ветра - "Глаза её закрыли", в звоне бокалов "Последняя рюмка", в звенящей тишине "Холодная капля". Я желаю упиться насмерть, я хочу замёрзнуть под мостом, достаю сигару "Кворум" и пускаю дым в свинцово-хрустальные небеса. Это часть моей души, часть мыслей, которые никому не нужны и от которых надо избавляться, это моё сумасшествие, моя шизофрения, моя паранойя.

Я тотально против любой власти. Я против банкиров, журналистов, королей, великосветских шлюх, совершенно неумелых в сексе и искусных в отнимании денег, я также против толстых прачек и жирных продавщиц, очень умелых в любви, но грузящих душу бытом, как метастазами рака. Я против собственности и против семьи, я против лекарств, я за туберкулёз и алкоголизм, за кокаин и герыч, за оружие и стрельбу, за морской туман и за опасный полумрак, за преферанс со смертью, я против тюрем, я злой на мир, я вне общества и вне закона, я отщепенец, я изгой. Я вне Латвии и я вне Риги. Дитя свободных улиц, не имеющий права правильно организовать жизнь.

Туман всё дальше завлекает меня во дворы Боки, натыкаясь на невидимые ветви брожу среди несуществующих парков и слушаю фонтаны пятьдесят лет назад переставшие журчать.

Я выкинут из поколения, и не намерен возвращаться, я не желаю признавать никакую власть кроме свободы и плача аккордеона. Моя любовь осталась в городе на берегу самой большой реки, среди бескрайних степей, где никогда не бывает снега.

Вкус крови и горькой настойки будоражит нервы, я полосну любого, кто потревожит мой покой, пусть вечно вертеться пластинка старого патефона и древние улицы никогда не узнают звуки иных проигрывателей. Кричу туману - эй остановись, но тот продолжает уплывать, как ноты-тени, странные посланцы времени. Любовь ушла, осталась сладостная боль, и хочется ещё, ещё, ещё, но время тает и комок в горле всё тяжелее и страшнее, и вот уж нечего вдыхать. Дошли до края, до реки. А дальше мистика, легенда, финслерово пространство мифов и легенд, несбыточной мечты о счастье, которая во имя этого самого счастья и ради всех Богов и должна была навсегда оставаться мечтой.

Город не имеющий измерения на восток. Город дважды основанный, город застывший навечно в 1920-тых, город револьверов, ножей, карет и шляп.
Soledad, Locura у Muerte - три всадника несутся над рекой. Плач аккордеона превратился в предсмертный хрип, то сама ночь танцует танго над рекой, рекой посреди города, которого нет, уже нет, города из которого я не собираюсь возвращаться назад.